каждому певцу да поэту, несомненно, своя слава.
но ее песни пели мертвые дети, потерявшиеся между мирами. каждый из них был угловатым подростком с глазами семилетнего мальчика, для которого существуют еще все прочитанные когда-то сказки. каждая из них была своевольной девчонкой, чьи руки плели самое тонкое и невесомое кружево сказок и снов.
а еще они пели ее песни. стройным и звонким хором. так, что екало сердце. а я не могла запомнить слов, пока не включала плеер в автобусе, и не узнавала мелодию.
все они были очередной вариацией сказки о питере пэне — куда более прозаичной и скучной вариацией, по сравнению с сотней других, написанных талантливо и остро.
он был медноволос, угловат и бесконечно предан своей названой сестре, которую никогда и не клялся защищать и оберегать, но клятвы были и не нужны. из всех детей он был самым угрюмым, и часто уходил из убежища в одиночку. старший говорил, что он просто не может смириться с тем что случилось. названная сестра вздрагивала и смотрела испуганными непонимающими глазами.
а потом он возвращался. рыхлил землю для посева, чистил котел, зажигал свечи и рассказывал сказки, которые смог вспомнить.
а еще улыбался так, что хотелось выть.
я хотела бы носить им еще теплый хлеб и заваривать чай с бергамотом. заплетать разноцветные косы девчонок, играть с мальчишками в шахматы и стрелять из рогатки по витражным стеклам, совершенно точно зная, что их невозможно разбить. и петь эти горькие-нежные песни в печальную полутьму сводов, освещенных всполохами огней.
но никого из них конечно же никогда не было.и я отворачивалась и затыкала уши. а они пели, и эти песни пахли полынью и вереском, и осенним ветром, пронизанным ледяными дождями. этой сладкой-страшной тоской.
а потом я услышала имя того, кто привел меня к ним. так звали моего брата, которого тоже никогда не было. но была я.
но ее песни пели мертвые дети, потерявшиеся между мирами. каждый из них был угловатым подростком с глазами семилетнего мальчика, для которого существуют еще все прочитанные когда-то сказки. каждая из них была своевольной девчонкой, чьи руки плели самое тонкое и невесомое кружево сказок и снов.
а еще они пели ее песни. стройным и звонким хором. так, что екало сердце. а я не могла запомнить слов, пока не включала плеер в автобусе, и не узнавала мелодию.
все они были очередной вариацией сказки о питере пэне — куда более прозаичной и скучной вариацией, по сравнению с сотней других, написанных талантливо и остро.
он был медноволос, угловат и бесконечно предан своей названой сестре, которую никогда и не клялся защищать и оберегать, но клятвы были и не нужны. из всех детей он был самым угрюмым, и часто уходил из убежища в одиночку. старший говорил, что он просто не может смириться с тем что случилось. названная сестра вздрагивала и смотрела испуганными непонимающими глазами.
а потом он возвращался. рыхлил землю для посева, чистил котел, зажигал свечи и рассказывал сказки, которые смог вспомнить.
а еще улыбался так, что хотелось выть.
я хотела бы носить им еще теплый хлеб и заваривать чай с бергамотом. заплетать разноцветные косы девчонок, играть с мальчишками в шахматы и стрелять из рогатки по витражным стеклам, совершенно точно зная, что их невозможно разбить. и петь эти горькие-нежные песни в печальную полутьму сводов, освещенных всполохами огней.
но никого из них конечно же никогда не было.и я отворачивалась и затыкала уши. а они пели, и эти песни пахли полынью и вереском, и осенним ветром, пронизанным ледяными дождями. этой сладкой-страшной тоской.
а потом я услышала имя того, кто привел меня к ним. так звали моего брата, которого тоже никогда не было. но была я.
