Алексий продолжает приходить туда, хотя каждый раз говорит себе, что это ничего не значит. охрана на входе пропускает его без слов, заботливо распахивая тяжелую старую дверь. когда она захлопывается у него за спиной с негромким стуком, а впереди светится неоном зал, из которого доносится ядовитая пульсирующая мелодия, Алексий снова и снова чувствует, словно стоит на пороге ада.
Смерть говорил — это совсем не важно, во что он верит и какие имена дает привычным вещам, если эта вера раскраивает его до основания, вынимая из нутра окропленную кровью идею для очередного творения.
остальное неважно.
Алексий не желает слушать, верить и соглашаться, но продолжает приходить и смотреть, неизменно выбирая один и тот же столик, загадочным образом каждый раз оказывающийся пустым. Алексий не удивляется, не удивляется ничему странному уже очень давно, и просто принимает как должное то, что его здесь ждут, ненавязчиво и в то же время со знанием неизбежности его возвращения. это рождает страшное и тяжелое отчаяние в груди, от которого никак не удается избавиться - только изобразить.
и Алексий рисует.
иногда прямо там, в темноте, под музыку, сотканную из чувства и стали, или под оглушительную тишину инсталляций, скорее угадывая листы бумаги под пальцами, чем действительно замечая их. на тот момент это неважно. а потом, когда чернильная тьма помешательства отступает, и он может анализировать одному ему понятный набросок, он возвращается домой и запирает двери на все замки. так дом становится крепостью.
несовершенство слов, облаченных в краски, жжет больней огня и звериных когтей. но когда наконец на полотне проступает замысел, становится легче.
хотя бы немного легче.
Алексий мог бы сказать что ненавидит все это, но сил на ложь не остается.
на предупреждения тоже.
он смотрит на тех ребят, что сменяют друг друга на сцене студии уже который год, тех самых ребят, которых встречал в мастерской у Смерти, и новых, но уже связанных по рукам и ногам этими безумными обещаниями славы и признания, и не может заставить себя рассказать им о поглощающей все темноте, в которой нет ничего кроме животного ужаса, о мире, сузившемся до прямоугольника холста, о белых руках, тянущих его на дно во сне.
его все равно никто не услышит. Алексий только боится допустить мысль, что они знают все это и так, но в отличие от него каким-то образом научились с этим жить.
Алексий правда надеется, что все что с ним происходит сейчас — лишь плата за ту славу, которую он приобрел в определенных кругах, за выставки, статьи и честно заработанное имя.
сделка с дьяволом, которую он не заключал.
Смерть говорил, что ему всего то и нужно остаться без кожи, чтоб наконец увидеть, чего лишены его картины о девах в ореоле вишневых лепестков, туманов и лжи. Алексий ничему не удивляется и не желает верить, но когда уродливые рубцы на боку и груди начинают ныть, он зло смеется, что всего то и нужно было ему понять эти слова буквально.
полупустая квартира обращает его слова эхом. капли воды разбиваются о неподвижную гладь в набранной ванной (Алексий надеется услышать тихий всплеск и легкие шаги по кафелю, но слышит лишь оглушительную тишину)
Алексий чувствует, как кожа горит изнутри и кажется чужой.
некоторые из тех, кого он встречает в студии продолжают выходить на сцену время от времени, некоторые исчезают бесследно. Алексий не хочет думать о том, что когда-нибудь и он исчезнет точно так же. сопьется (скорее всего), сойдет с ума (наверняка уже), сгорит в лихорадке (и ему мерещится холодная рука, закрывающая ему глаза, тихий шепот у виска, и ради этого — даже не страшно..).
и никто из них точно так же не вспомнит о его существовании. эта мысль почему-то приводит его в ужас, и поэтому, возвращаясь из студии совершенно трезвым, он запирается в комнате и продолжает рисовать как одержимый снова и снова. иногда он равнодушно отмечает, что боится не умереть, а не успеть.
закончить картину.
рассказать историю.
увидеть ее.
Алексий уже очень давно не принадлежит сам себе, но с каждым годом осознает это все сильнее.
.
Алексий снова приходит туда, чтобы смотреть, и все это напоминает ему сказки о подземных дворцах и существах,что танцевали бы под их сводами вечно. он помнит, что тот из людей, кто шагнул в круг и дерзнул танцевать с ними, уже никогда не сможет покинуть волшебную страну окончательно — и Алексий чувствует себя отравленным. яд, разливающийся под кожей, подступает к горлу словно морская пена. мешает дышать.
он смотрит на сцену, где под неспешную мелодию клавиш, под куполом сплетается история. черное и белое. рыжие волосы Русалки рассыпаются по плечам, когда она откидывается назад, только чудом удерживаясь в воздухе. белые ленты стягивают тонкие запястья, как невесомые оковы, что прочнее стали. Алексию больно смотреть на нее — такую. изломанную, скованную, рвущуюся вверх, к свету, и камнем падающую вниз, рассекая воздух острыми лопатками. когда она замирает, едва касаясь сцены, у него перехватывает дыхание от неясной мучительной тревоги.
тонкие пальцы Бэллы вцепляются в белые ленты на руках Русалки. длинные когти царапают блестящую ткань, словно стремясь отыскать тонкие нити пульса и жизни под этими лентами. она тянет ее вниз, к земле, и Алексий жалеет лишь о том, что четыре пули так и не смогли остановить чудовище.
птица с человеческим лицом полосует когтями змею с антрацитово-черной чешуей
так танец превращается в борьбу.
и жизнь Алексия вновь превращается в крошево.
он не видит, когда перфоманс заканчивается, и звуки рояля стихают. как поднимается композитор — мужчина в годах, с тяжелым взглядом погруженного в себя человека — как растворяются в темноте зала те, кто сплетал кружево безумия на сцене.
Алексий не видит.
холодные ладони закрывают ему глаза. он замирает, и тело пронзает ощущение покоя. щемящей мучительной нежности. мир словно встает на место. он подается назад, стремясь хотя бы коснуться ее, но пальцы зачерпывают лишь пустоту. переливчатый смешок над самым ухом заставляет его замереть. мучительные мгновения тишины растягиваются в вечность.
-если бы ты был слеп, смог бы ты рисовать меня? — голос Русалки звенит серебряным колокольчиком. от нее пахнет морем и солью, горьким туманом и дымом от генераторов, установленных у подножья сцены. Алексий не видит, но все равно пытается запомнить ту малость, что ему остается — холодные пальцы на своем лице, колдовской танец под куполом, белые ленты, стягивающие тонкие запястья и медь волос в густом лазурном свете.
-не знаю, - отвечает он наконец, - но я запомнил бы голос. и рисовал бы его. это было бы даже честнее.
ее ладони закрывают ему весь мир, голос заменяет сердцебиение. Алексий не понимает, почему позволяет ей играть с собой так жестоко. не понимает почему Змей позволяет ей это, не возникая за его спиной погибельным вихрем с острыми когтями и вспарывающей кожу чешуей, с перекошенным болью и яростью лицом, сквозь которое прорастают костяные пластины.
Алексий не уверен, что видел это когда либо, но почти слышит громовой клекот, сулящий беду и разрушение и тяжелые взмахи исполинских крыльев.
Русалка смеется. мурлычет на ухо словно с сожалением.
-лучше быть бы тебе слепым, и хрупким, и лежать на дне, среди драгоценных камней и рыб с серебряными спинками.
это звучит бессмысленно, но Алексию все равно. он пытается поймать ее за руку, но Русалка вновь ускользает, утекает из рук невесомым видением, голосом без плоти.
прохладные ладони исчезают с его лица, и Алексий снова может видеть залитый синим светом зал, застывшие лица людей — как восковые жуткие маски. он находит взглядом ее, на долю секунды поверив, что эти мгновения были лишь обманом сознания. но Русалка сидит на стуле напротив, прозрачным ногтем царапая столешницу. неизменная, словно все то, что приходит к нему кошмарами десятилетней давности, было вчера. серебряные блестки на скулах и вокруг глаз в пульсирующем освещении кажутся застывшими чешуйками.
-зачем ты снова это делаешь? - повторяет он наверное тысячу раз, но никогда вслух. в голосе горечь, и тоска по чему-то, чему Алексий и сам не мог бы дать имя, - отпусти меня, отпусти меня, отпусти...
Русалка скалит в улыбке мелкие белые зубы. неверный свет обращает их острыми иглами.
-не могу, - говорит она просто, словно само собой разумеющееся, и ее слова отзываются в груди сладкой болью и древним колдовством, - я русалка. и все еще мечтаю тебя утопить.
Алексий смотрит на то, как тени превращают ее в чудовище, и старается запомнить.
Русалка оглядывается куда-то в зал и прикладывает палец к губам. ее лицо искажается в словно бы детской гримасе. жуткие темные глаза древнего чудовища загораются пьянящим безумным весельем. она наклоняется к нему и заговорщицким шепотом сообщает:
-а пойдем с нами. будет весело, ты ведь знаешь.
Алексий знает, что, когда он вернется в мастерскую, заменившую ему дом и всю иную, доселе желаемую жизнь, замки на двери будут такими же крепкими как и девять лет назад. Алексий знает, что когда-нибудь и он исчезнет точно так же, как и многие до него, и никто из них даже не вспомнит о его существовании - все смешается в этом вечном танце вне времени под сводами поземных чертогов.
но сейчас у него есть время и замысел.
все что ему остается – это попытаться успеть.
Смерть говорил — это совсем не важно, во что он верит и какие имена дает привычным вещам, если эта вера раскраивает его до основания, вынимая из нутра окропленную кровью идею для очередного творения.
остальное неважно.
Алексий не желает слушать, верить и соглашаться, но продолжает приходить и смотреть, неизменно выбирая один и тот же столик, загадочным образом каждый раз оказывающийся пустым. Алексий не удивляется, не удивляется ничему странному уже очень давно, и просто принимает как должное то, что его здесь ждут, ненавязчиво и в то же время со знанием неизбежности его возвращения. это рождает страшное и тяжелое отчаяние в груди, от которого никак не удается избавиться - только изобразить.
и Алексий рисует.
иногда прямо там, в темноте, под музыку, сотканную из чувства и стали, или под оглушительную тишину инсталляций, скорее угадывая листы бумаги под пальцами, чем действительно замечая их. на тот момент это неважно. а потом, когда чернильная тьма помешательства отступает, и он может анализировать одному ему понятный набросок, он возвращается домой и запирает двери на все замки. так дом становится крепостью.
несовершенство слов, облаченных в краски, жжет больней огня и звериных когтей. но когда наконец на полотне проступает замысел, становится легче.
хотя бы немного легче.
Алексий мог бы сказать что ненавидит все это, но сил на ложь не остается.
на предупреждения тоже.
он смотрит на тех ребят, что сменяют друг друга на сцене студии уже который год, тех самых ребят, которых встречал в мастерской у Смерти, и новых, но уже связанных по рукам и ногам этими безумными обещаниями славы и признания, и не может заставить себя рассказать им о поглощающей все темноте, в которой нет ничего кроме животного ужаса, о мире, сузившемся до прямоугольника холста, о белых руках, тянущих его на дно во сне.
его все равно никто не услышит. Алексий только боится допустить мысль, что они знают все это и так, но в отличие от него каким-то образом научились с этим жить.
Алексий правда надеется, что все что с ним происходит сейчас — лишь плата за ту славу, которую он приобрел в определенных кругах, за выставки, статьи и честно заработанное имя.
сделка с дьяволом, которую он не заключал.
Смерть говорил, что ему всего то и нужно остаться без кожи, чтоб наконец увидеть, чего лишены его картины о девах в ореоле вишневых лепестков, туманов и лжи. Алексий ничему не удивляется и не желает верить, но когда уродливые рубцы на боку и груди начинают ныть, он зло смеется, что всего то и нужно было ему понять эти слова буквально.
полупустая квартира обращает его слова эхом. капли воды разбиваются о неподвижную гладь в набранной ванной (Алексий надеется услышать тихий всплеск и легкие шаги по кафелю, но слышит лишь оглушительную тишину)
Алексий чувствует, как кожа горит изнутри и кажется чужой.
некоторые из тех, кого он встречает в студии продолжают выходить на сцену время от времени, некоторые исчезают бесследно. Алексий не хочет думать о том, что когда-нибудь и он исчезнет точно так же. сопьется (скорее всего), сойдет с ума (наверняка уже), сгорит в лихорадке (и ему мерещится холодная рука, закрывающая ему глаза, тихий шепот у виска, и ради этого — даже не страшно..).
и никто из них точно так же не вспомнит о его существовании. эта мысль почему-то приводит его в ужас, и поэтому, возвращаясь из студии совершенно трезвым, он запирается в комнате и продолжает рисовать как одержимый снова и снова. иногда он равнодушно отмечает, что боится не умереть, а не успеть.
закончить картину.
рассказать историю.
увидеть ее.
Алексий уже очень давно не принадлежит сам себе, но с каждым годом осознает это все сильнее.
.
Алексий снова приходит туда, чтобы смотреть, и все это напоминает ему сказки о подземных дворцах и существах,что танцевали бы под их сводами вечно. он помнит, что тот из людей, кто шагнул в круг и дерзнул танцевать с ними, уже никогда не сможет покинуть волшебную страну окончательно — и Алексий чувствует себя отравленным. яд, разливающийся под кожей, подступает к горлу словно морская пена. мешает дышать.
он смотрит на сцену, где под неспешную мелодию клавиш, под куполом сплетается история. черное и белое. рыжие волосы Русалки рассыпаются по плечам, когда она откидывается назад, только чудом удерживаясь в воздухе. белые ленты стягивают тонкие запястья, как невесомые оковы, что прочнее стали. Алексию больно смотреть на нее — такую. изломанную, скованную, рвущуюся вверх, к свету, и камнем падающую вниз, рассекая воздух острыми лопатками. когда она замирает, едва касаясь сцены, у него перехватывает дыхание от неясной мучительной тревоги.
тонкие пальцы Бэллы вцепляются в белые ленты на руках Русалки. длинные когти царапают блестящую ткань, словно стремясь отыскать тонкие нити пульса и жизни под этими лентами. она тянет ее вниз, к земле, и Алексий жалеет лишь о том, что четыре пули так и не смогли остановить чудовище.
птица с человеческим лицом полосует когтями змею с антрацитово-черной чешуей
так танец превращается в борьбу.
и жизнь Алексия вновь превращается в крошево.
он не видит, когда перфоманс заканчивается, и звуки рояля стихают. как поднимается композитор — мужчина в годах, с тяжелым взглядом погруженного в себя человека — как растворяются в темноте зала те, кто сплетал кружево безумия на сцене.
Алексий не видит.
холодные ладони закрывают ему глаза. он замирает, и тело пронзает ощущение покоя. щемящей мучительной нежности. мир словно встает на место. он подается назад, стремясь хотя бы коснуться ее, но пальцы зачерпывают лишь пустоту. переливчатый смешок над самым ухом заставляет его замереть. мучительные мгновения тишины растягиваются в вечность.
-если бы ты был слеп, смог бы ты рисовать меня? — голос Русалки звенит серебряным колокольчиком. от нее пахнет морем и солью, горьким туманом и дымом от генераторов, установленных у подножья сцены. Алексий не видит, но все равно пытается запомнить ту малость, что ему остается — холодные пальцы на своем лице, колдовской танец под куполом, белые ленты, стягивающие тонкие запястья и медь волос в густом лазурном свете.
-не знаю, - отвечает он наконец, - но я запомнил бы голос. и рисовал бы его. это было бы даже честнее.
ее ладони закрывают ему весь мир, голос заменяет сердцебиение. Алексий не понимает, почему позволяет ей играть с собой так жестоко. не понимает почему Змей позволяет ей это, не возникая за его спиной погибельным вихрем с острыми когтями и вспарывающей кожу чешуей, с перекошенным болью и яростью лицом, сквозь которое прорастают костяные пластины.
Алексий не уверен, что видел это когда либо, но почти слышит громовой клекот, сулящий беду и разрушение и тяжелые взмахи исполинских крыльев.
Русалка смеется. мурлычет на ухо словно с сожалением.
-лучше быть бы тебе слепым, и хрупким, и лежать на дне, среди драгоценных камней и рыб с серебряными спинками.
это звучит бессмысленно, но Алексию все равно. он пытается поймать ее за руку, но Русалка вновь ускользает, утекает из рук невесомым видением, голосом без плоти.
прохладные ладони исчезают с его лица, и Алексий снова может видеть залитый синим светом зал, застывшие лица людей — как восковые жуткие маски. он находит взглядом ее, на долю секунды поверив, что эти мгновения были лишь обманом сознания. но Русалка сидит на стуле напротив, прозрачным ногтем царапая столешницу. неизменная, словно все то, что приходит к нему кошмарами десятилетней давности, было вчера. серебряные блестки на скулах и вокруг глаз в пульсирующем освещении кажутся застывшими чешуйками.
-зачем ты снова это делаешь? - повторяет он наверное тысячу раз, но никогда вслух. в голосе горечь, и тоска по чему-то, чему Алексий и сам не мог бы дать имя, - отпусти меня, отпусти меня, отпусти...
Русалка скалит в улыбке мелкие белые зубы. неверный свет обращает их острыми иглами.
-не могу, - говорит она просто, словно само собой разумеющееся, и ее слова отзываются в груди сладкой болью и древним колдовством, - я русалка. и все еще мечтаю тебя утопить.
Алексий смотрит на то, как тени превращают ее в чудовище, и старается запомнить.
Русалка оглядывается куда-то в зал и прикладывает палец к губам. ее лицо искажается в словно бы детской гримасе. жуткие темные глаза древнего чудовища загораются пьянящим безумным весельем. она наклоняется к нему и заговорщицким шепотом сообщает:
-а пойдем с нами. будет весело, ты ведь знаешь.
Алексий знает, что, когда он вернется в мастерскую, заменившую ему дом и всю иную, доселе желаемую жизнь, замки на двери будут такими же крепкими как и девять лет назад. Алексий знает, что когда-нибудь и он исчезнет точно так же, как и многие до него, и никто из них даже не вспомнит о его существовании - все смешается в этом вечном танце вне времени под сводами поземных чертогов.
но сейчас у него есть время и замысел.
все что ему остается – это попытаться успеть.