просто хочу записать уже все эти истории, вытащить их блин из себя и хоть на минуту не чувствовать это сраное долженствование. я понимаю о чем мне говорили ребятки-глюки. пока они были - они были щитом. в том числе и от моей йобанной гиперчувствительности. голоса зовущие нас из книг когда-нибудь обязательно сломают мне ребра получше, чем мои слабые руки. скорей бы.
и о том, что нет неспособных людей, но есть неуместные.
дело то, собственно, в чем. я ищу место на перераспределение и готовлю на это доки. цель поиска: школа, психолог старших классов. состояние дел на данный момент: место упорхнуло прямо у меня из под носа, но я не сдаюсь.
дело то в чем. к моему личному охуеванию, оно наверное не в том, что я хреновый психолог по жизни и место мне уготовано за забором профессии, и вообще пора посыпать голову пеплом и найти место на ближайшем кладбище. а в том, что я действительно просто не могу работать с дошкольниками. и никакие «надо приспосабливаться», «психологическая работа в образовании везде одинакова» (три раза ха) и «ой, да ты просто прикрываешь свою профессиональную несостоятельность и махровую лень, чертова ты двоечница» тут не рассматриваются. нет. нихрена подобного. некоторые категории или сферы одной и той же профессии могут быть реально просто не твое.
как дошкольники для меня.
и херня что дошкольные психологи выпускники совсем другого факультета, похуй, ладно. при желании всегда можно затянуться курсом возрастной психологии, скрутить самокрутку педагогической и вперед спасать мир.
дело-то в чем. дошкольники — это всегда телеска. это всегда прикасаться, обнимать и позволять обнимать себя, быть готовым к ОЧЕНЬ большому проценту телесных контактов (особенно на групповых). очень может быть, что не во всех детсадах так. очень может быть, что я чего-то не так понимаю. но когда ты остаешься один на один с пятнадцатью голодными до любви/поддержки/принятия маленькими детишками, чьи базовые потребности пущены по песде, и единственное что им ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужно это чтобы их погладили по голове, пожали руку, обняли и сказали какой ты молодец, даже если он неуклюже смахнул карандаши со стола — ты блять в ПАНИКЕ нахуй.ты блять убиваешься о страх поглощения прежде чем дите крикнет «мама» тебе в литцо. ты видишь проблему. но решить ты ее не можешь. а потребность есть. и как и всякий ебанат, видящий в своей профессии довольно альтруистический посыл, ты пытаешься что-то сделать ПРЕВОЗМОГАЯ (а то как же иначе, иначе — только в ужасе нестись к канадской границе) базовая же блять потребность. ранняя мать его травматизация. но их 15 в группе (в лучшем случае). а ты один. а групп 6. фаталити.
как известно из всех многотысячных воплей туть, я и телесность — это никак. не в смысле я ничего не чувствую, а в смысле это воспринимается как блять насилие в жесткой форме. я допускаю прикосновения к себе, даже банальное поздороваться за руку, без внутреннего ощущения избиения только от определенного круга людей и только дозированно и добровольно. дозированно. добровольно. там этих слов нет, не было и не будет.
коррекционная работа — ха. дошкольники целиком и полностью зависят от родителей. познавательные навыки? не волнуйтесь, родители похерят любую его активность своими пьяными разборками и дите деградирует обратно со скоростью света. саморегуляция эмоционально-волевой сферы? у него патология нервной системы, и родители поехавшие сектанты, камон, какая нахуй саморегуляция, блять. детско-родительские отношения? «у моего ребенка температура 39,но я не поеду его забирать, мне это не надо...нет, я хорошая мать!!»...блять...опять меня бомбит.
да, это выглядит как истеричное такое самооправдание, мол, все пидарасы а я дартаньян в белом пальто стою красивый. но это объективность. и, объективно, чтобы смочь работать с дошкольниками, мне придется в буквальном смысле родиться заново. иначе наверное те штуки, которые не позволяют мне находиться рядом с маленькими детьми и работать с ними продуктивно (насколько это возможно в условиях своего учреждения), попросту не изжить.
дело-то в чем. да, я действительно убеждена, что в школе мне будет лучше или по крайней мере комфортней чем. хотя бы потому что возрастная категория другая. и хотя там своя туева хуча проблем, ответственности, прокуратуры, бумажных отписок и суецыдальных подростков, — у подростков есть одна охуенно прекрасная вещь которая является для меня огромным подспорьем: своя более-менее сформированная личность. воля. личная позиция. да, бонусом идут куча травм из дошкольного возраста, и если так покопаться все они глубоко внутри недолюбленные трехлетки, у них уже есть они сами. они уже люди. не часть родителя. отдельные такие вполне себе самостоятельные люди. что делать с травмами взрослых самостоятельных людей я может и не знаю (открываю секрет — никто не знает), но тут хотя бы интуиция и арсенал известный мне, простой и понятный.
и самое главное — подростки не имеют НАСТОЛЬКО ОСТРОЙ потребности в телесном контакте. и даже если эта потребность возникает в большинстве своем они хотя бы спрашивают. но это не базовая потребность, горящая красными буквами бегущей строкой через контакт с ними.
и даже вопросы, которые могут возникнуть в коллективе и с коллективом, переживаемы, если есть обратная связь словами через рот, которую куда проще получить от тех же подростков, чем от детишек до 6 лет. остальное выносимо вполне.
как было написано на сакральной вывески у одного из кабинетов на этаже факультета в универе — «нет неспособных людей, но есть неуместные». и дело то все в том, что я, очевидно, просто не на своем месте.
они не придут. никто из них больше не войдет в этот дом или любой другой, куда приведет меня дорога, не выйдет ко мне из темноты, не протянет руки, не ударит словом, не позовет за собой. их нет. мне было тринадцать, когда началась эта история. когда я впервые увидела образ так же ясно, как видела реальных людей. их было пятеро. они были разными. они пугали меня и спасали. они заботились обо мне и причиняли боль. они помогали мне научиться жить и пытались заставить меня убить себя. мне двадцать два года сейчас, когда они покинули меня навсегда. и мне наплевать, что это было на самом деле. этой осенью я похоронила их всех. Ирку Горнову, девочку-смерть, первую из них, заставившую меня сражаться насмерть. Найтанарэ Фумеллотэ, обязанную и верную, несущую эстель сквозь века отчаяния. Дивную Мириэль, девочку, ушедшую в мир грез и страшных сказок, и ставшей сказкой самой. Лоркану Д`Эат, мертвую девочку, которая так сильно жаждала жизни, и ценила ее превыше любых идей. Элинор Гринсфилд отчаявшуюся мать, которая пронесла любовь сквозь смерть.
это было почти настоящей сказкой, вроде тех, которые я так любила и продолжаю любить. наверное, по старой памяти. конечно, не одна сказка не повествует о том, как жить жестоком реальном мире, когда волшебство исчезает, выцветает в памяти, растворяется как утренний сон. наверное, только быть волшебством самому. таким же, как все те, кто выходили ко мне из темноты, бледными руками тянули меня вниз и стояли за спиной, заставляя идти. иного еще не придумали. но если все они желали для меня этого, то возможно, это правильный путь. и я принимаю вызов.
все в этом творческом мире просто. не умеешь в полноценные худтексты — ставь игры. не могешь ставить игры, ибо трепетная фиялка — завали хлебало и не ной.
история ведь какая. хорошо что я не пишу. хорошо что я не говорю. в идеале б еще «хорошо, что я не существую», только оно наверное не очень то хорошо. история ведь какая. вот она я, и языческое мое сердце, и кровь моя отравленная темным безумием покосившихся домов, сквозь которые прорастает по весне трава. вот она я, и слабые руки мои дрожащие, и глаза испуганной трехлетки, маленькая-маленькая девочка, где-то там, в комнате с серыми обоями и зеленым диваном оставившая и позвоночник свой, и мечты о платьицах да бантах. вот она я, забивающая в глотку слова о подвигах и героях, потому что иначе только с петлей на шее болтаться где-нибудь под потолком. вот она я кожу снимаю лоскутами, новую, сильную, нарастающую на место кровавых ран, раздираю ее, плачу.
потому что иначе ведь страшно-страшно-страшно. потому что иначе ведь словно и не было ничего.
немного по мотивам, но со своей колокольни (вниз головой).
знаете, ребят, я умею в социальные контакты. я знаю когда и что нужно сказать, когда замолчать, когда проорать, когда прогнуться под изменчивый мир, а когда бодать стену с разбега на раз-два-три восемь часов подряд. я отлично знаю о чем говорить принято и уместно, а о чем нет. я прекрасно просчитываю реакции как это все работает, куда и зачем, и как это выкрутить в свою пользу. я умею нравится людям. показывать ту картинку и производить то впечатление, которое от меня требуется. вот эти вот все "милая грустная девочка", "утипути мимими книжный ребенок, печальный эльфик", "восторженный скромняга-неофит" и прочие чудесные проекции. я все это могу и умею, но
не хочу.
...и посему херю все это на корню раньше, чем играть в социалочку мне понравится и я потеряю за этим что-то важное. или превращусь во всем этом во что-то страшное. и самое забавное, что в подобной расстановке приоритетов социальная изоляция и остракизм не кажется чем-то настолько невыносимым. надо почаще себе об этом напоминать.
это случится раньше, чем я буду готова. а потом это чувство раскроит меня до основания, и ничего, совсем ничего не останется. и страшные сны выйдут ко мне навстречу из вереницы бредовых наваждений, и сбудутся тоже. а мне останется только валяться в пыли и смотреть. смотреть. все это уже было с моей стороны. я уже однажды так фатально ошиблась. теперь понимаю, что ошиблась-то в том числе и я, и особенно страшно - я. и я не позволю всему этому нас изувечить, утянуть в туманное марево, превратить мою травму в истину. если я не могу поверить,я могу хотя бы заткнуться. пока это лучшее, что есть.
на первый общий новый год Ведьма приподнесла мне книгу. «Страшные истории для девочек Уайльд» Эллис Нир. Ведьма никогда не любила моих тогда еще троих несуществующих. она говорила, что, наверное, она не очень хороший друг, раз потакает этому. не гонит меня к врачам, не настаивает на том, что их нет. но ты их любишь, сказала она, и поэтому я не могу их ненавидеть или игнорировать. даже если я не считаю это совсем уж нормальным. даже если их слова вызывают у меня желание их убить.
это было больше, чем все возможные клятвы в чем угодно. больше, чем я вообще надеялась получить в этом мире.
я открыла книгу и к эпилогу поняла, что это действительно моя история, завернутая в отлично сделанную сказку. не знаю, насколько автор сталкивался с чем-то подобным, но описания механизма, как подобные компенсации работают, до того достоверны, что это почти страшно.
кто-то после похорон читает Библию. я — эту историю.
«Раньше Изолу защищали принцы и волшебные друзья, туго обхватывая ее крепкими, как броня, руками. Потом, когда хранители ушли, и Изола наконец оказалась открыта миру, ей стало больно и грустно. Но теперь любовь нарастала второй кожей - новой защитной пленкой, никак не оберегающей от людской жестокости, лилейно-белыми доспехами в трещинках, сквозь которые проникала мучительная реальность. Иногда Изола боялась будущего. Возможно, когда-нибудь она тоже полоснет по венам острым осколком стекла. Порой легкие доспехи любви крошились, словно печенье в молоке, и Изола испуганно думала, что ее разум вновь захватывает грустная Изола, дочь, случайно отравленная матерью. Но потом снова приходило лето, и Изола клеила стразы вокруг глаз и глубоко дышала впервые за долгие месяцы.»
Орфей и Персефона выходят из царства Аида. точек входа множество. выход всегда один. город-перекресток встречает их дождливым летом, мокрой зеленью, туманом над железнодорожными путями. Аид тоже мелькает где-то там на периферии, но насмешливо улыбается, позволяя им стоять рука об руку на пешеходном мосту над туманом, городом и смертью, завершая цикл. колесо со скрипом делает новый оборот и замирает. эта тишина отдается звоном где-то в груди. все свершилось. свершилось. сбылось. Персефона счастлива, хоть и продолжает подозревать Аида во всех смертных грехах и парочке кармических долгов. Орфей умеет смиряться и не совать руки в движущиеся механизмы — ему все-таки еще петь об их путях. Аид в гробу видал все пророческие песни и совершенно не боится подозрений. но скрип огромного колеса он тоже слышит. который уже раз. город-перекресток ждет своих детей обратно. Аид смотрит, как Орфей и Персефона стоят на пороге мира, и еще не решаются, не решаются сделать шаг.
Бэлла не знает слова нет, и почти всегда остается в пустой комнате, баюкая на руках очередную несчастную девочку с тяжелой судьбой. девочка обычно заканчивается за год. Бэлла кричит, негодует и крошит камень на ее могиле. потом — заказывает новый памятник, непременно с цитатой на латыни. где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. сердце Бэллы сокрыто в земле так долго, что эта фраза почти потеряла смысл. но это будет примерно через год. а пока Бэлла счастлива — она искренне восхищается новой падчерицей, смотрит, как она робко ступает по черным плитам зала и кружится под тягучую вязкую музыку, словно во сне. привозит ее в студию Смерти — она любит искусство во всех его проявлениях — рассказывает ей сказки, расчесывает волосы костяным гребнем и прогоняет из кухни Охотника (девочка боится его до дрожи). и надеется, конечно, надеется, что в этот раз все будет иначе. и через год ей не придется носить траур, крошить камень и не показывать лица из-под черной вуали. Русалка говорит девочке, что стоит слушать себя и стремится к свободе. Бэлла поет ей то же самое, где-то в перерывах между расчесыванием волос и робкими поцелуями в висок. когда-нибудь она непременно станет свободна. когда-нибудь она оставит ее и устремится дальше по своему пути. когда-нибудь. но сейчас она рядом, сейчас Бэлла даст ей все, чего та только может пожелать. любовь, заботу, надежду, восхищение, истину. все, что угодно. все что угодно, только останься со мной. девочка, конечно же, остается. основная проблема Бэллы даже не в том, что победить ее так же сложно, как ложь Кая, искушение Русалки, служение цели Смерти, гордыню Змея и ярость Охотника. а в том, что она совершенно не умеет проигрывать.
у города-перекрестка хребет из крошащегося красного камня. я вообще не люблю города — там шумно, людно и немножечко страшно (в деревне в разы страшнее). но город-перекресток это совершенно отдельная тема. я прибита к его беспощадным улицам гвоздями шагов, словно к кресту. город-перекресток не любит атеистов. и наверное потому, что у него не осталось живого места. если идешь по городу, мертвецы следуют за тобой и таращат невидящие глаза, тянут бесплотные руки. говорят-говорят, может быть ты даже расслышишь шепот и сухой кашель выстрелов. в городе-перекрестке время идет спиралью. стоит только присмотреться, прислушаться — для этого много не надо — и вот ты уже повязан, и вот уже красные камни крошаться в пыль, разрывающую легкие. и никогда не ходи в крепость после захода солнца. обратно вернешься, конечно, но помни — они тебя запомнили. теперь можешь приходить туда и просить. или спрашивать. хотя лучше, конечно, говорить. они ведь так мало знают о том, каково это жить в изменившемся мире. и видят-то они его, не понимая что видят. им это дико. им это странно. они не видели ни перестроечного угара, ни падения всего того, во что они верили. ни того, как из этого крошева восставал нынешний мир. -приходи к ним и говори, - говорит Ирка, выдыхая дым в форточку. она сидит с ногами на подоконнике и с презрением щурит глаза на маленький городок за окном, - и беги отсюда. ты там нужна больше. живым и мертвым. здесь ты ничего не исправишь. а там...они нашепчут тебе правду, они расскажут тебе о смерти. а ты говори о жизни, наперекор всему. видно, судьба твоя такова - говорить нам о том, что мы упустили, что у нас отняли. и о том, что другие смогли продолжить за нас. руки у Ирки полупрозрачные, как горький и мерзкий дым, который она выдыхает. сейчас ее эфемерность и ненастоящесть становится очевидной. -я не знаю, как мне удавалось столько лет убеждать себя в том, что ты настоящая, - говорю я, - я ведь не верю в призраков. и тебя на самом деле никогда не существовало. Ирка насмешливо скалится. красная звезда в исцарапанных пальцах совершает новый оборот. -пообещай мне, что ты не покинешь город-перекресток. так, как обещала придти к ним. пообещай мне, - невыносимо повторяет она, словно древнее заклинание, - он даст тебе все, что ты пожелаешь. все то, что тебе нужно. только останься. кто-то же должен слушать тех, кто в нем остался. кто-то же должен напоминать им, что все не напрасно. пообещай что никогда не предашь его. что никогда его не покинешь. это кажется немного абсурдным. предавать город. давать клятвы галлюцинациям. и поэтому, вкладывая в слова все свое недоверие и ехидство, я конечно же обещаю. Ирка смотрит на меня с завистью и горьким отчаянием. -я так хотела сбежать сюда, но не успела. я так хотела здесь остаться. наверное, это одна из причин, почему я вообще тебя отыскала. я хотела все исправить. я хотела, чтобы у нас все было хорошо. неужели я хотела слишком многого? она говорит словно сама себе, но я слишком хорошо ее понимаю. я знаю, каково это, жить в аду и не иметь возможности спастись. я знаю, каково это, разочароваться в финале истории. -мне жаль, что мы не встретились по-другому. мне жаль, что я не смогла быть рядом, когда ты решила себя убить. Ирка фыркает так, словно я сентиментальная барышня, любящая трагедии и обмороки по расписанию. но я всего лишь девочка с глюками. не более того. -зато ты привела меня в город-перекресток спустя столько лет, - наконец криво улыбается она. другой улыбки у нее наверное быть не может, - зато ты доказала мне, что ничто не поможет мне вернуться. знаешь, несмотря на все, что я сейчас вижу, я успела тебя полюбить. но я не хочу здесь оставаться. отвези меня обратно. отвези меня к красным камням и черной воде, от которой сводит пальцы. отвези меня домой. пожалуйста. я очень хочу вернуться домой.
короче, ты понимаешь что тебя опять разнесло вништо, когда ловишь себя на том, что слушаешь диктофонные записи хреновой сказочки про 25 накрышников и скандинавские саги, и только под подобной анестезией не задыхаешься от рыданий. Найта-долбоеб.
иногда все рассказанные истории собираются вместе и ломают тебе ребра. иногда они еще и сбываются, и ломают тебе что-нибудь буквально. шрамы, удушье, провалы. неважно, неважно, неважно. я не о том. иногда ты забываешь о том, что довольствоваться можно этим, и желаешь затащить других в свою/вашу страшную сказку. желаешь говорить с кем-то он них. желаешь в принципе. а говорить о таком - нельзя.
на Оковах было получено одно прекрасное сакральное знание - только тебе, Найта, кажется, что пафос и речи словно из волшебной сказки принимают за сумасшествие. представляешь, все то, чего ты хотела демонстрировать - можно... тебя не закроют. тебя не убьют. от тебя не шарахнуться. представляешь?..
нет.
на самом деле не представляю. ничего из себя, и что так действительно можно конкретно мне. потому что "вежливый человечек" и "интересная девачка". потому что в тебе нет ничего сказочного. ничего от них всех. ты зеркало. отражение. точка отсчета. вечный наблюдатель. и ты можешь только смотреть.
иначе не будет даже этого. а как тебе жить, когда сказка закончилась? правильно, никак. во избежание.
-оставь меня, черт возьми, в покое, - кричу я, упираясь ладонями в зеркало, - я придумала тебя,чтобы ее удержать. всех вас придумала. как когда-то. как сейчас. потому что у меня никогда ничего не было, кроме иллюзий и снов. кроме осколков чужих сказок и дыры в груди. потому что в реальной жизни я ничтожество с переломанным позвоночником, и теперь это даже не спрятать. уходи, говорю. исчезни. прекрати ломать мне ребра, словно это все действительно имеет значение! словно это не я хочу сломать их и исчезнуть наконец. по ту сторону зеркала клубится дым. Смерть смотрит на меня в упор, из-за дыма этого завеси. тонкие пальцы сжимают подлокотники кресла. на изможденном лице, перечеркнутом смоляными прядями, лишь усталая отеческая нежность. мне хочется ударить это чертово стекло, чтобы оно разлетелось вдребезги. но тогда он исчезнет тоже. а так я могу хотя бы смотреть. смотреть и молчать о них в кабинете терапевта, опасаясь прослыть истеричкой с мифоманической конституцией. -ты просто устала, - говорит он, - ты просто слишком устала тащить на себе все прегрешения своих предков и боль всех попутно встречающихся тебе людей. устала жить в чужих кошмарах, которые ничуть не легче собственного. устала выбирать между душой и телом, социальным и личным, земным и чем-то несоизмеримо высоким. устала быть полем боя, и теми, кого принимает земля. я понимаю. -ничерта ты не понимаешь. . мы говорим многие долгие вечера. о долге, о войне, о боли. о жизни, о любви, о надежде. и никогда — о нем самом. мне хватает времени выговорится, но не хватает мозгов свернуть разговор в русло обоюдного обмена историями. наверное, мне должно быть стыдно, что я рассказала почти все, а он умолчал о многих. -расскажи мне о том, кем ты был до всего. расскажи мне начало своей истории, мы так его и не узнали. Ведьма говорит, ты не хочешь признавать себя человеком, поэтому неминуемо скатываешься в безликую хтонь из темноты. расскажи мне. мне правда интересно. мне правдо важно знать, кто ты, каким ты был и что изменилось..
в зеркале напротив только мое серое от усталости лицо. и на самом деле я, конечно же, знаю, кто он.
не надо браться за ролевую игру, Найта. а уж тем более собираться ее мастерить. во-первых рано, во-вторых это ну ОЧЕНЬ специфичная хуйня. тебе пока недостает устойчивости
Ведьма красила губы алой помадой и улыбалась Пророчице пьяно и ядовито (Пророчице хотелось вскрыть грудную клетку каждому, кто смел на нее смотреть). в ее остриженных волосах терялся пастельно-розовый закат над Петроградкой. Пророчице казалось, что по венам у нее растекается этот яд, темно-алый, как кровь и вино, как цветы в ведьмином венке, как агонизирующее солнце над Невским. Ведьме казалось, что Пророчица, сжимая в руках винтовку, с перекошенным яростью лицом, идет на штурм Зимнего и падает тут же, с пробитым легким. На губах у нее кровь, алая, как бумажные розы в исцарапанных пальцах, как гранатовые бусины, которые она вплетает в очередной подарок. Ведьме кажется, что в их связи слишком много крови в последнее время. Пророчица шутит, что Ведьма хотела сказку про Кармиллу и девочку, которую ничего не держит. да, Ведьма не бессмертна (по крайней мере в хрестоматийном понимании), а Пророчица не знает о свободе ничего, кроме слова из семи букв и фантомной боли, но это совсем не важно. важно, то, что они обе могут закрыть глаза и шагнуть в это пьянящее лето среди города, обнажающего тебя до основы, снимающего кожу и дающего взамен новую. конечно, на время. Ведьма смотрит из-под ресниц на то, как Пророчица впивается взглядом в серебряные волны залива, и исцарапанными пальцами в шершавый камень перил, и ей хочется оттащить ее от края на всякий случай, хоть она и не может не признать, что отчаяние Пророчицы прекрасно так же, как и ее безумие. этакая декаденсная эстетика. Пророчица не смотрит, но видит, как Ведьма любуется — ее желанием ухнуть в эти волны, красивым видом, мощью моря, с которым она в родстве (и Пророчица видит чешуйчатые кольца левиафанов, перекатывающиеся под этой водой, их болотно-зеленые, антрацитово блестящие гребни), и, наконец, собой. Пророчице кажется, что на Ведьму смотрят все, кто собрался на этой пронзенной ветрами баллюстраде они сплетают пальцы на одном из мостов через Неву, пока смотрят на город из праха, колыбель революции, ведьмину топь. руки у Ведьмы холодные и холеные. Пророчице почти стыдно за свои мозоли и шрамы. -я знаю, что когда-нибудь ты тут останешься, - говорит Пророчица, и ледяной ветер забивается в горло, словно зная, что каждое ее слово имеет вес, и умоляя умолкнуть прежде, чем колесо повернется снова, - и не знаю, как это сработает территориально. Питер, песни Сплин, вино и кровь, ведьмино варево, которым поишь с ладоней, это ведь все про тебя. а еще ты приедешь сюда с ним,и это будет намного сильней, чем сейчас. у него хотя бы будет право тебя присвоить. Пророчице очень хочется, чтобы Ведьма не слышала в этом «присвоить» слово «любить» Ведьма, конечно же, слышит все так, как должно. -это разное, - остро навылет отрезает она. ей и самой кажется, что ее слова как пули, растерзавшие Пророчицу здесь в семнадцатом, - я люблю вас обоих. и еще целую кучу других вещей. -это очень страшно, знать что такая как ты, мне не принадлежит, - грустно улыбается Пророчица, - особенно когда сказка про Кармиллу прорастает в жизнь. мне будет этого не хватать. даже когда вы покорите космос, а я буду шататься по степям и долам, отчаянно тормозя время. Пророчице очень хочется, чтобы Ведьма забрала ее проклятое слишком громкое сердце. Ведьме хочется, чтобы Пророчица перестала швыряться кровящими кусками мяса вместо слов. в голове Ведьмы это бы значило, что Пророчица хотя бы немного счастлива. Ведьма очень хочет Пророчице счастья, а Пророчица не знает о счастье ничего, кроме слова из семи букв и фантомной боли.
обе они хороши.
Питер — это то, с чего все началось когда-то давным давно, и Пророчице очень хочется отыскать среди этих зданий и прочего их самих — юных и робких, жестоких и жадных до тепла, как выросшие в людских домах подменыши другой стороны. Ведьма трагично заламывает тонкие белые руки (больше, конечно, для видимости драмы) — бархатные рукава поглощают свет — и конечно же едет с ней тринадцать остановок на троллейбусе в раздолбанную промзону, где пригород пожирает высотку хостела. на фоне этой промзоны Ведьма кажется ангелом апокалипсиса. или голубой мечтой всех неформальных подростков, не сумевших протащить декаденсовый шик во взрослую жизнь. Пророчица хочет рисовать ее до дрожи в пальцах, но ей не хватает умения и красок (а еще мольберта, привязанного к спине, словно черепаший панцирь), и поэтому она просто крадет для нее цветы из ближайшей палатки - мелкие дикие на вид розочки, пастельно-розовые, как ее волосы. Пророчице кажется, что этого недостаточно, потому что из цветов только бледно-розовый и этот чертов кроваво-красный, а Ведьма заливисто хохочет, прижимая к себе острый стебель. почему-то на ее руках не остается шрамов. Пророчица видит в этом что-то булгаковское.
они не находят себя прежних и никогда не найдут, но Ведьме нравится андеграудная обстановка и сам город, а Пророчице — иллюзия, что время способно замкнуться и заткнуться, если поймать себя же за хвост. -еще скажи, что жалеешь, что я тебя отравила, - ядовито, но беззлобно тянет Ведьма. Пророчица думает, что впервые за свою жизнь не жалеет вообще ни о чем. черная вода Обводного канала шепчет что-то едва различимое. в темноте Пророчице правда кажется, что Ведьма не отбрасывает тени. Ведьме кажется, что Пророчица вот-вот припадет к земле, вслушиваясь в голоса, идущие из-под земли. -я слышала, что юноши тонут в здешних дворах-колодцах, потому что русалки сводят их с ума, - Пророчица думает о том, что она очень хорошо понимает этих глупых мальчишек, - я рада, что я выжила. иначе это было бы не так интересно. Ведьма кивает, и в темноте ее глаза кажутся матово-черными. самой Ведьме кажется, что Пророчица — самая удивительная русалочья добыча.